В самом центре Гомеля расположена площадь Восстания. Но сегодня мало кто помнит, о каком, собственно, восстании идёт речь. В октябре исполнилось 100 лет антивоенному выступлению солдат и казаков на Гомельском пересыльном пункте.
«Ты не плачь, не рыдай втихомолку…»
Гомель осенью 1916 года был крупным тыловым центром Западного фронта. Шёл третий год мировой войны, и от былого патриотического угара не осталось и следа. Официальная пропаганда продолжала печатать лубочные картинки, где казак Козьма Крючков рядком нанизывал германцев на свою пику. На другом плакате отправляющимся на фронт солдатам предлагалась «новая песня», обращённая к «подлому императору Вильгельму»: «Не пришлось живьем Вам сгло[тить] Белорусского царя, лишь придется прокричать нам наше русское ура!» Однако на одном «ура» и верноподданнических чувствах войну выиграть было уже невозможно. А армии катастрофически не хватало снарядов, пулемётов и других средств современного ведения войны. В тылу процветала коррупция, среди высшего генералитета — вопиющая бездарность. Росла и без того колоссальная пропасть между кастой офицеров и «нижними чинами».
А главное — мобилизованным был непонятен смысл этой затянувшейся войны. Десятки тысяч солдат, казаков и матросов скопились в то время в Гомеле. Здесь, у крупного железнодорожного узла, находился Гомельский пересыльный пункт (тыловой этап №144). Сюда направлялись раненые из госпиталей, новобранцы и пополнение из запасных батальонов, и т.д. Здесь, в бывших казармах Абхазского полка (ныне — фабрика «Труд»), ждали они своей очереди отправиться на фронт. Между пересыльными солдатами, многие из которых уже вдосталь хлебнули крови и пороха, и кадровыми военнослужащими распределительных этапов, наслаждающимися всеми прелестями тыловой жизни и призванными держать в повиновении фронтовиков, тлела глухая вражда. Начальство стремилось занять солдат муштрой и хозработами, кто-то норовил вырваться из бараков в многочисленные гомельские притоны. Молодые здоровые мужчины, оторванные от семей, наполняли публичные дома. Сифилис принял характер эпидемии.
В гомельском архиве сохранились стихи, изъятые в солдатском рундуке во время обыска на гомельской «пересылке»:
Тебя ротный колотит по морде
А фельдфебель ногой бьет в живот
Через них в батальон попадешь ты
И тюремную жизнь понесешь…
Ты не плачь, не рыдай втихомолку
Понапрасну ты слезы не лей
Лучше встань, возьми винтовку
И начальство свое перебей…
Казаки против инородцев
22 октября 1916 года помощник заведующего распределительным пунктом поручик Левицкий выводил пересыльных на развод. Нижние чины шли крайне неохотно. Поручик выругался и с размаху ударил самого неторопливого по уху. Обычное в царской армии рукоприкладство, но оно вызвало неожиданный эффект… Дело в том, что под горячую руку поручика попал приказной 40-го Донского казачьего полка Никифор Басакин. Георгиевский кавалер, бежавший из немецкого плена, во Франции награждённый военной медалью, Басакин сознательно вернулся на родину продолжать воевать с германцем. И вот тыловой офицер-«инородец» бьёт казака-патриота, при этом удар ещё и пришёлся по месту былого ранения. Басакин не стерпел унижения и обратился с жалобой к заведующему пунктом полковнику Иванову. Но полковник разъяснил, что поручик правильно его «подтолкнул». И ещё заявил: «Через пункт много разной сволочи проходит, со всеми трудно управиться…» «Тут нет сволочи», — громко сказал казак. И тут же последовал полковничий приказ посадить смутьяна в карцер.
Но это оказалось не так-то просто сделать. За фронтовика вступились другие станичники. Басакин вернулся в свой барак №1, и возмущённые донцы решили не выдавать его начальству. Громче всех кричал казак Николай Жорин: «Казаки, одевайте шашки! Там бьют, и здесь — то же?» Толпой казаки вывалили на улицу и стали призывать солдат из других бараков поддержать их: «Мы на фронте кровь проливаем, а они вон как с нами…». Кто-то крикнул: «Долой войну!» Рядом в очереди на кухню за обедом стояло три тысячи солдат. Многие из них стали присоединяться к недовольным. Казаки обещали «кровопийцам» попробовать их нагаек — и это были те самые станичники, которых ещё недавно царские власти бросали на забастовщиков и демонстрантов! Война поменяла многое…
На место разгорающегося бунта с вооруженной командой явился полковник Иванов и вызванный им начальник Гомельского гарнизона капитан Смольский. «Ты будешь повешен», — без обиняков пообещал полковник Жорину. «Помирать всё одно один раз, а пока мы вас поучим», — без особых раздумий ответил казак. Толпа стала теснить караул, в Иванова и Смольского полетели камни и палки. Комендант Гомеля бросился бежать от разъяренных защитников отечества и престола, в спину ему ударило два камня. Смольский упал, потом вытащил револьвер и стал стрелять. Упал и один из нападавших. Тем временем восставшие ворвались в караульное помещение, разгромили канцелярию и стали освобождать арестованных с гауптвахты. Караул же через главные ворота вытеснили на улицу, и растерявшиеся «кадровые» просто бежали.
Если бы бунтари вырвались в город, восстание могло бы охватить весь многочисленный гомельский гарнизон. Всё решило случайное появление фельдфебеля караульной команды, подпрапорщика Бондаренко. Исправный служака, возвращавшийся в расположение, быстро сориентировался, вытащил шашку и построил караульную команду. Видать, своего фельдфебеля караул боялся больше всего на свете… По команде подпрапорщика караульные дали залп, один пересыльный упал и закричал, раненный в ногу — и толпа хлынула назад. «Кадровые» вошли вовнутрь и, развернувшись цепью, принялись зачищать двор. Но тут и по ним, в свою очередь, полетели пули — это восставшие открыли огонь из нескольких захваченных в караульном помещении винтовок. И уже бравый фельдфебель Бондаренко распластался на земле с простреленной навылет ногой.
Однако на усмирение уже спешили верные части гарнизона. Различных тыловых подразделений в Гомеле было множество, но наиболее надёжным был «кадр инородцев». Три роты этого формирования вместе с ротой 16-го железнодорожного батальона, грохоча сапогами и лязгая штыками, прибыли к «пересылке». О том, что именно это были за «инородцы», архивные документы Западного фронта умалчивают. В армии Российской империи, особенно в Первую мировую, существовали различные национальные подразделения — от кавказцев из Дикой дивизии до туркмен и латышских стрелков. В Гомеле усмирять казаков и солдат могли польские легионеры.
Ещё в подавлении восстания приняли участие ратники 487-й Московской пешей дружины, набранные в среде консервативных московских мещан. За кресты на фуражках — в подражание ополченцам 1812 года — фронтовики пренебрежительно именовали их «крестиками».
«Инородцы» и решили исход дела, заперев повстанцев у ворот и не дав им вырваться в город. Впрочем, стихийный характер и неравное вооружение изначально обрекали мятеж на неуспех…
Всех пересыльных солдат, казаков и матросов выстроили во дворе. Злорадствующий полковник Иванов со своими замами, поручиком Левицким и Капланским, стали обходить строй и опознавать активных участников выступления. Их тут же уводила вооруженная охрана. Когда караульные унтер-офицер Качура и рядовые Мовшиц и Литман вели солдата Виктора Цариченкова, арестованный крикнул ещё волновавшимся солдатам: «Ребята, расходитесь домой — довольно воевать! Вас там будут стрелять, меня ведут вешать!»
Дежавю: солдатский бунт-2
Но гомельские полковники ещё рано праздновали победу. Дисциплина на пересыльном пункте пошатнулась окончательно, некоторые солдаты стали появляться пьяными. А ведь в стране действовал сухой закон. Тогда гарнизонное начальство направило полицию делать обыски в тайных притонах в овраге Дедно и в других глухих закоулках предместья «Кавказ». Но тут ненавистных городовых встретила толпа солдат: «Бей фараонов!» Полицейские бросились наутёк, потом забаррикадировались в доме на 1-й Госпитальной. Солдаты стали бить стекла, и тогда городовой Бальцежак два раза выстрелил в воздух. На пересылке разнеслась весть: «Полицейские убили двух солдат!»
Всё повторилось с точностью до деталей — захват караулки, освобождение арестованных из камер, погром канцелярии. Видно, солдатики особо ненавидели бумаги, согласно строгим параграфам которых их брали на военную службу, мучили и убивали на ней. Только на этот раз бунт был не совсем добровольный — часть солдат из бараков на улицу зачинщики выгоняли шашками и палками.
Уже стемнело. Восставшие сгрудились посреди двора. Иванов вновь поставил у ворот инородческую команду. «Инородцы» стали заряжать винтовки, и якобы случайно раздался ряд выстрелов по мятежникам. Повстанцы стали стрелять в ответ. Через пролом в заборе они попытались прорваться на территорию соседнего 143-го тылового этапа, куда перевели после первого восстания часть их товарищей — но и здесь были встречены огнём. После залпов инородческой команды толпа рассеялась. До позднего вечера участников выступления отлавливали по окрестностям, некоторых из них задержали с оружием в руках.
Суд и расправа
Разбирательство было скорым — всех зачинщиков судил военный суд 4-й армии. По первому делу 22 октября донских казаков Николая Жорина, Моисея Кошенскова, солдат Петра Спиридонова и Виктора Цариченкова, балтийского матроса Софрона Архипова приговорили к расстрелу. Казаку Михаилу Пузину дали 15 лет каторги. Казакам Ивану Орлову и Ивану Гусеву — несколько лет арестантских работ.
Казака Никифора Басакина, хоть он и не участвовал в дальнейших беспорядках, приговорили к 3 годам, лишили и Георгиевского креста, и французской медали — хоть последней его и наградила республиканская Франция.
За выступление 26 октября унтер-офицер Иван Букварев, черноморский матрос Давид Воронин, балтийский матрос Ефим Царегородцев и доброволец дворянин Георгий Римский-Корсаков были приговорены к расстрелу. Солдат Василий Петрунин — к бессрочной каторге.
17 декабря осуждённых расстреляли между деревнями Прудок и Поколюбичи.
Один из самых примечательных участников того забытого восстания — Георгий Римский-Корсаков, родственник знаменитого композитора. Дед его матери был декабрист, отца матери, гвардейского офицера, за протест против подавления восстания 1863 года разжаловали в солдаты. Георгий родился в имении под Мценском, с детства общался с крестьянскими детьми. Из Орловского кадетского корпуса был исключён за постоянные конфликты с начальством — «Юрка», как его звали, любил заступаться за обиженных. С началом войны в патриотическом порыве пошёл добровольцем на фронт — хоть и был ещё несовершеннолетним. Поступил вольноопределяющимся в 11-й уланский Чугуевский полк, потом оказался в запасном батальоне. Прекрасно играл на баяне — гены сказывались. По семейной легенде, в Гомеле он попал в госпиталь, затем его перевели на пересыльный пункт. Реальности армии быстро излечили добровольца от романтических настроений. Во время восстания родственник композитора с шашкой в руках искал «кадровых». Георгий Римский-Корсаков не стал подавать прошения о помиловании, хотя как несовершеннолетний и мог на него рассчитывать — не хотел оставлять своих товарищей в последнюю минуту.
1 мая 1917 года останки казнённых торжественно перезахоронили на Крестьянском кладбище на улице Румянцевской. Тело Георгия Римского-Корсакова мать и сестра увезли в Мценск.
О том, как погиб уроженец Витебщины Пётр Спиридонов, его племянник узнал спустя 43 года — благодаря работникам Гомельского областного краеведческого музея.
Пожалуй, самой трагичной в этой истории является судьба Николая Жорина и его семьи. Уроженец хутора Солонцовского станицы Казанской Войска Донского, из бедных казаков. Был мобилизован в августе 1914-го, дома осталась жена, шестеро детей и престарелые родители. Жена Анна умерла вскоре после того, как получила известие о том, что её муж расстрелян. Через год, в 1918-м, ушли из жизни родители. Из шести малолетних детей пятеро умерли от голода и болезней, гражданскую войну пережил только один его сын. Такой вот «Тихий Дон», начавшийся в казармах у сожских берегов.
А если быть более точным — то на берегах Шпрее, Дуная, Темзы, Сены, Невы и Боспора, когда более столетия назад пять империй и одна республика решили выяснить, кто из них сильнее и кто сможет установить свой контроль над территорией и рынками соседей…
Юрий Глушаков
28.10.2016